Элизабет Макнилл - Девять с половиной недель
Я присаживаюсь на одноместную кровать, накрытую рыжим шерстяным покрывалом, и матрас подо мной резко проваливается вниз. Я прислоняю кейс к ноге и, вместо того чтобы спустить с правого плеча ремешок сумки, сильнее прижимаю ее к себе локтем и левой рукой цепляюсь за ремень.
Наконец раздается звонок. «Разденься, – говорит он. – В верхнем ящике лежит шарф, завяжи глаза». В ближнем левом углу ящика аккуратно сложен широкий и тонкий белый платок с узором из маленьких розовых цветочков по краю: я получила его в подарок от друзей на день рождения года три назад. Я снимаю темно-синюю футболку и льняные брюки – я уже отвыкла раздеваться сама, собственными руками.
Дверь открывается. Он запирает ее за собой и, сложив руки на груди, прислоняется к косяку. Я чувствую, как моя улыбка замирает на лице, бледнеет и стремительно тает. Он делает три шага, отделяющие его от кровати, рывком сдергивает покрывало и простыню с моего тела, с кровати и дает мне такую пощечину, что я падаю вбок, раскинув руки. На мгновение я перестаю понимать, что происходит. «Только не плачь, – произносит он вкрадчиво. – У тебя еще будет повод. Это ведь было совсем не сложно сделать».
«Жуткая комната, – говорю я. – Невыносимо было бы сидеть здесь в одиночестве и ничего не видеть». – «Ты, похоже, мало что можешь вынести. Ты вообще что-нибудь в состоянии сделать в мое отсутствие?» – «Я не знала, что…» – «Давай уже. Надоели разговоры».
Я складываю шарф и кое-как стягиваю его на затылке. Он просовывает палец между моей бровью и шарфом, потом еще два пальца; развязывает шарф и переделывает узел. Полоска света из-под нижнего края повязки исчезла. Слышно шуршание целлофановой упаковки, треск рвущейся бумаги, щелчок его зажигалки, и сигарета оказывается у меня во рту. Он складывает мою левую ладонь так, чтобы в нее могла поместиться маленькая пепельница – я чувствую прикосновение холодного стекла. Выкурив две сигареты, я откашливаюсь, открываю рот – но тут раздается стук в дверь. Его шаги по деревянному полу, он отпирает дверь, тихие голоса. Второй голос такой же низкий, как у него, но чем-то отличается – женщина? «Вовремя…» – произносит он, дальше я не могу разобрать: «Хорошо, тогда…» и «…приступай».
Следующие десять минут на меня снова надевают одежду – женщина, теперь я в этом уверена: она постоянно касается меня грудью, большой и мягкой на ощупь. Я все время чувствую неясный запах духов: сладкий, но не приторный; не слишком чувственный, но с явственным оттенком мускуса; и еще вербены. У нее длинные ногти, она ниже меня, она недавно выпила виски, а после прополоскала рот. У нее жесткие волосы, целая копна, они тоже постоянно касаются моей кожи.
Я пытаюсь представить, что за одежду она надевает на меня. Трусы маленькие, из какого-то скользкого материала, резинка немного натирает там, где заканчивается лобок. Она застегивает у меня на голенях молнии высоких сапог. Мои ступни выгибаются – у сапог высокий каблук и толстая платформа. Юбку она натягивает мне через голову и застегивает сзади. Я сминаю ее между большим и указательным пальцами – материал холодный и скользкий, как у резинового дождевика – винил: на мне виниловая юбка, которая заканчивается на уровне кончиков моих пальцев (мои руки свисают по бокам). Бюстгальтер. «Наклонись, солнце, – произносит прокуренный голос игривым заговорщическим тоном. – Давай-ка сделаем, чтоб было красиво». Я наклоняюсь вниз, и она поправляет мне грудь – берет каждую в ладонь, сжимает, притягивает одну к другой и засовывает снизу и по бокам по куску ваты. Когда она позволяет мне выпрямиться, я ощупываю часть, которая выступает из тугого кружева: груди прижаты друг к другу, обычно у меня это бывает только, когда их касаются мужские руки. Мысль о том, что у меня теперь такой экстравагантный бюст, заставляет меня рассмеяться. «Что смешного?» – спрашивает он. «Посмотри только, – отвечаю я. – Представь себя на моем месте. В отеле, с повязкой на глазах, кто-то засовывает твою грудь в узкий лифчик, за который с 12 до 18 лет ты бы душу продала, но мама не разрешила бы. Представь себе эту картину и скажи потом, что тебе не смешно». – «Понимаю», – произносит он.
Тем временем на меня надето что-то вроде майки. Без рукавов, заканчивается в паре сантиметров от пояса, а начинается там, где моя грудь скрыта жестким кружевом. Виниловая мини-юбка, размышляю я, майка, из которой все вываливается, сапоги на платформе – да я проститутка.
Времени решить новую загадку у меня нет. С глаз снимают повязку. Передо мной в тусклом угасающем свете громоздится гигантский светловолосый парик в духе Долли Нортон, венчающий лицо с густо накрашенными глазами и глянцево мерцающим темно-коричневым ртом. Черная прозрачная майка с вырезом, обнажающим огромный бюст в кружевном лифчике; лиловая виниловая юбка до середины бедра, лакированные сапоги – это мой близнец: мы, в своих одинаковых нарядах, как соперницы в каком-то непонятном конкурсе. Я молчу.
Каждый из нас неподвижен. Только когда я сажусь на скрипучую кровать, сформулировав наконец вопрос, он произносит: «Сделай остальное».
Остальное – что занимает почти полчаса – это парик, такой же, как у нее, и щедрый слой косметики: баночки, тюбики и кисти она извлекает из позолоченного ящичка, а тот, в свою очередь, из недр огромной сумки. Несмотря на все усилия, ей не удается приклеить к моим векам накладные ресницы. Я никогда этого не делала и не могу ей ничем помочь – мои веки каждый раз начинают истерически трепетать. Тогда она покрывает мои собственные ресницы комьями туши, дает высохнуть первому слою (хлопочет между тем над моими веками с баночкой переливчатых зеленых теней) и накладывает второй, потом третий. Сильно нажимая, она обводит мои губы коротким твердым карандашом, а потом заполняет пустующее пространство своей темно-коричневой помадой и покрывает густым слоем «вазелина». Немного ударов и уколов своей огромной расческой по моему парику, и она произносит, довольная своей работой: «Пора посмотреть, что получилось, дорогая, зеркало там». Я бросаю взгляд на него. Он сидит на единственном в комнате кресле, закинув ногу на ногу, руки в карманах. Он молчит. Я медленно иду к двери в ванной, на которой висит зеркало: узкая косая трещина на нем ограничивает равносторонний треугольник в верхнем левом углу.
От того, что я увидела в зеркале, обычно отводят глаза, находясь в компании, или бросают быстрый и незаметный взгляд, если уверены, что их никто не видит: проститутка с Восьмой авеню. Не очаровательная ночная бабочка из парижского кафе, как в «Нежной Ирме», но жуткая, грубо размалеванная уличная нью-йоркская шлюха, в дешевом парике и с ухватками свободолюбивых 60‑х, готовая одновременно обслужить клиента и обчистить его бумажник; женщина, которая в сюжете об очередной облаве в шестичасовых новостях закрывает лицо пластиковой сумкой.
